Произведения участников литературного конкурса МВД РК «Доброе слово»-2014

Произведения лауреатов литературного конкурса МВД РК «Доброе слово»-2014

 

Павел СЫСОЕВ – стихи

Василий КОНДРАТЬЕВ – стихи

Евгений ПЕККИ – «Пенсне на блюдечке», рассказ

 

 

СЫСОЕВ Павел,

майор полиции

 

КРАСКИ ОСЕНИ

Нарисует снова осень

Мне знакомую картину:

Остывающая просинь

Плачет криком журавлиным,

 

По утрам края у лужи

Серебрятся, словно слитки,

Но еще до первой стужи

Не поникнут маргаритки.

 

Не жалеет осень краски,

Льется золото на листья,

Свиристели без опаски

Гнут рябиновые кисти,

 

На болоте клюквой спелой

Осень дарит нам рубины,

И ступает лось несмело

В замерзающую глину.

 

До весны цветы простятся

В те последние мгновенья,

Чтобы с нами повстречаться

После зимнего забвенья.

 

* * *

В твоих глазах весна считает годы,

Но о твоих глазах – все та же речь,

И пламени заката и восхода

Не пересилить их, не пережечь.

 

Дано судьбой, дано ли кем-то свыше

Земное наше счастье быть вдвоем?

Как далеко внизу мелькают крыши,

Когда по облакам с тобой идем.

 

Но как понять, что ты им неподвластен,

Что птицей остаешься на крыле?

И оценить каким мерилом счастья

Твое существованье на земле?

 

Весенним ветром снова наслаждаюсь,

Что в душах распускает первоцвет,

И я к тебе с молитвой обращаюсь,

В которой моя жизнь, любовь и свет.

 

Как нелегко порою удержаться

От жажды мысли, что же впереди…

Я буду жить, я буду наслаждаться

Невинным счастьем на моей груди.

 

 

КОНДРАТЬЕВ Василий Константинович,

подполковник  милиции в отставке

 

РОДНАЯ  ЗЕМЛЯ

Бескрайни просторы:

Холмы и поля,

Леса и озера –

Родная земля.

 

Рассветное небо

Из детства, потом –

Горбушечка хлеба

С парным молоком.

 

Туманные росы…

В луга по утрам,

Беспечна и боса,

Летит детвора!

 

Несется вприпрыжку,

С обрывками снов –

Гонят мальчишки

На выпас коров.

 

А солнце лучами

Пронзает туман.

Я в детстве, с друзьями,

Мой возраст – обман!

 

По травам росистым

Я снова бегу,

Друзья, знаю, близко,

Догнать не могу!..

 

Их след затерялся

В дали луговой.

Лишь я не расстался

С родною землей.

 

Вновь с утренним небом

Встаю я, потом –

Горбушечка хлеба

С парным молоком!

 

ПЕККИ Евгений Александрович,

полковник в отставке

ПЕНСНЕ НА БЛЮДЕЧКЕ

(повесть)

На лето меня всегда привозили к бабушке и деду.  Деревня называлась Чертково, по фамилии графа, основавшего ее в восемнадцатом веке и проложившем через этот посёлок железную дорогу.  Став крупным железнодорожным узлом после Великой Отечественной войны, она разрослась и превратилась сначала в посёлок, а в восьмидесятых годах стала обозначаться (ПГТ), что означало – посёлок городского типа. Сейчас это крупный районный центр, утопающий летом в зелени садов и окруженный бескрайними полями пшеницы и подсолнухов. Отдыхать после школьной учёбы во время летних каникул мне очень нравилось. Ростовская область - край благодатный.

Помню свои каникулы после окончания учебного года, в школе за Полярным кругом. Природа юга России обрушилась на меня облаками запахов, новых звуков, распевной речи людей с сильной украинской примесью. Возможность рвать с дерева абрикосы, яблони и вишни, которые росли на улицах  просто так, а не в чьих - то садах, наполняла меня щенячьим восторгом. Однако иногда, к огорчению бабушки, обжорство недозрелыми фруктами служило причиной болей в моем детском животе.  Тогда на помощь звали соседку тётю Шуру Лукину, которая работала старшей медсестрой в железнодорожной больнице.

Она приходила всегда, когда бабушка из-за своего плетня просила зайти помочь  её внучку. Внимательно осмотрев мой живот, она мяла его,  то там, то сям, иногда оставляла какие-то таблетки, которые я употреблял, запивая компотом. Должен сказать, что всегда на утро я уже бывал практически здоров.  Тётя Шура жила одна в мазанке, которую белила два раза в год и перед майскими праздниками подкрашивала в зеленый цвет двери и окна своего немудреного жилища. Один раз я зашел к ней в гости. У нее во дворе   росла большая раскидистая груша с удивительно вкусными желтыми плодами.  Вот она и пригласила меня нарвать их столько, сколько смогу унести, предостерегая меня от  набегов на посадки с дикими фруктами.  С помощью стремянки я собрал четыре ведра груш, которые мы отнесли к ней в дом.

Спасибо тебе, Женечка, - благодарила она меня, -ведь мне самой на лестницу не забраться. А падалица на такой жаре портится почти сразу. Вот теперь я своему Петеньке компотов грушевых наварю. Он у меня большой до них любитель, жаль приезжает редко.

Надо сказать, что тётя Шура прихрамывала на одну ногу и ходила опираясь на трость. Конечно,  даже на табуретку, чтобы побелить печь до потолка, ей было не просто взбираться, а уж влезть на  стремянку высотой метра три и представить невозможно.

В комнатах у тёти Шуры была изумительная чистота.  Да и комнат было всего две. Первая была скорее кухней, а может быть столовой, поскольку в углу занимая четверть  пространства, была русская печь, возле которой стояли кочерга и ухват, а на боковых полках    черные чугунки и расписные горшки из глины.  Из этой комнаты двухстворчатая дверь с резными филенками вела во  вторую комнату, которая служила хозяйке спальней. Высокую и широкую металлическую кровать с никелированными шишками украшало кружевное покрывало и пышные подушки. В углу под потолком была темная от времени небольшая икона Божьей матери с младенцем, перед которой теплилась лампадка. Для меня это было не привычно. Дед был закоренелым коммунистом и ни сам не молился и в церковь не ходил, напрочь запретил это свой жене и детям. Поэтому ни о каких иконах у нас дома не могло быть и речи.

Ниже иконы на полочке на белом фарфоровом блюдечке лежало   тонкое золотое кольцо  и еще странный предмет, с виду похожий на очки. Стекла были как у очков, вот только дужек, чтобы очки держались на ушах, не было. То небольшое сооружение из желтого металла, которое скрепляло стёкла, сверкало так, что, похоже,  тоже было из золота.

-Что это?- спросил я тётю Шуру,  ткнув пальцем в эти стёкла.

- Пенсне,- ответила она.

- А зачем такая штука?

- Если зрение плохое, то одевают, как и очки, чтобы лучше смотреть.

-Оно же свалится.

- Нет, - улыбнулась тётя, сняла свои очки и одела себе пенсне на нос, сжав подпружиненное крепление. На меня глянули через прямоугольные стекла  ее увеличенные добрые серые глаза.

-Зачем Вам пенсне, если вы очки носите?

- Это не моё, это мне случайно досталось.

- А зачем же вы храните его?

Она погладила меня по голове, помолчала и, горько усмехнувшись, сказала, - да,  вот жду всё, что хозяин приедет, тогда и верну.

Я пришел домой с грушами, насыпанными мне тётей Шурой в две сетки, которые она почему-то называла «авоськи» и начал бабушке задавать вопросы, которые так и лезли из меня. Она, как могла  отвечала, а потом другие заботы, детские игры  и совместные проказы с товарищами, как-то отвлекли меня от бабушкиного рассказа. Я вспомнил о нём за неделю до отъезда из деревни, когда настала пора возвращаться на учёбу. К тёте Шуре приехал сын, которого она так ждала, для которого готовила свои компоты. Это был высокий, ладный парень с очень правильными чертами лица, кудрявыми, пшеничного цвета волосами и прямым носом, который начинался прямо от бровей. Он учился в медицинском институте в Ростове-на-Дону.

Я зашел к ним в дом, когда он сидел за столом и уплетал вареники из творога со сметаной, а тётя Шура умильно смотрела,  как он поглощает ее вкуснющую стряпню. Мне довелось отведать её компотов, фаршированных перцев  и вареников, так это ощущение невероятно вкусной еды, я вам скажу, преследует меня всю жизнь. 

- Женька, что застыл в дверях? Проходи, вместе вареники есть будем.

Я прошел, но от еды отказался. Бабушка меня только что успела накормить яичницей с салом, так что есть мне не хотелось.

 

Тётя Шура обняла голову своего сына, прижав его кудри к своей груди.

-Ну, что Петруччо, наелся или еще будешь?

- Да что Вы, мама. Откормите меня как хряка на убой.  Этак я через месяц в штаны  влезать перестану.

- Ничего, новые купим.

Он вылез из-за стола, и мы отправились с ним на речку, купались и загорали там до заката.  Хорошо с ним было, весело.

Дома я спросил у бабушки, а почему тётя Шура сына то Петей называет, а то Петруччо, а иногда Пьетро?

- Отца его так звали.

-У него же нет отца. Его на войне убили.

- Малый ты еще.   Не всё знать тебе положено.

Уже позднее, когда я стал постарше, то сообразил, что тётя Шура родила своего сына во время войны, в конце 1944 года. Бабушки моей в Чертково в это время не было. Они с дедом переехали сюда через семь лет после войны. Просто у двух соседок сложились очень тёплые отношения и Шура многое поведала ей.

 Иногда ведь человеку нужно с кем-то и словом перекинуться и на плече поплакать, глядишь и боль, что на  сердце лежит, поутихнет.

Шли годы. Я рос, бабушка с дедом старели, вышла  на пенсию тётя Шура. Теперь всё чаще она сидела на скамейке у себя во дворе и смотрела на улицу, ожидая своего Петьку. А он после института женился, да и уехал куда-то в «Арзамас-16». Это был «закрытый город», как тогда говорили. Приехать в гости к сыну просто так, чтобы повидаться, тёте Шуре было нельзя. Оставалось ждать, когда отпуск ему дадут и когда вместо санатория он навестит мать  в родном доме.

В семидесятых годах старики мои перебрались в Петрозаводск и больше не ездил я в милое моему сердцу Чертково. В 1982 году деду пришло письмо от его друга, который жил в посёлке через три двора от него. Он вкратце описал обстановку в Чертково, кто жив еще, а кого  уже закопали. Сообщил он и о смерти тёти Шуры, которая так и умерла, сидя на скамеечке у своей мазанки и глядя на улицу. Как он написал: «легко померла. Как жила, всем добро только делала и ушла в Мир иной, не доставляя хлопот. На похороны сын с женой и двумя детьми приезжали на «Волге». Такая только у секретаря райкома партии была. Все поняли, что «большой стал человек». Из вещей он ничего брать не стал. Взял только пенсне и кольцо, которое на палец ему пришлось как раз впору, да и уехал после поминок, судя по всему навсегда.

Позднее уже, осмысливая разные события и воспоминания детства, я вернулся  и к мыслям о тёте Шуре и рассказам бабушки и деда о её    судьбе. Захотелось через более, чем через тридцать лет после ее смерти вдруг написать о самом трудном периоде ее жизни.     

 

А было так.

Отгремели звуки школьного оркестра на выпускном вечере в Чертковской  средней школе, как и в других городах и посёлках Страны Советов. Поселковая молодёжь  веселилась вовсю, а потом девчата и парни пели песни под гармошки и гитары, гуля группами еще долго после т ого, как стемнело.  Шуры Лукиной не было с ними. Среди подруг она получила прозвище «Утя», поскольку левая нога была у нее, после неудачно сросшегося в детстве перелома, короче другой и слегка вывернута наружу.  Поэтому девчонка и раскачивалась при ходьбе как утка. Это сослужило ей свою положительную службу. Лишенная сельских игрищ и забав, не говоря уже о занятиях спортом, Шура всё время проводила за учебниками и в домашнем хозяйстве. Она была одна из первых учениц в школе, а так окучивать картошку или солить огурцы из ее одноклассниц не умел никто.

 Наутро после выпускного из черных тарелок репродукторов, висевших на столбах, весь народ узнал, что вероломно нарушив мирный договор, подвергнуты бомбовым ударам Минск, Киев, Вильнюс Брест, и еще десятки городов и посёлков, а войска фашисткой германии перешли границу Советского Союза.

Известие это ошеломило и Шуру,  и ее мать, вместе с которой они жили в своем доме, построенном Прокофием Лукиным почти сразу после гражданской войны, куда он привёл потом свою молодую жену Галину и где родилась маленькая Александра. Не дожил Прокофий до того дня, когда его дочери  вручили аттестат  об окончании средней школы и похвальный лист за достигнутые в учёбе успехи. Арестовали сцепщика вагонов Лукина в 1938, как и сотни других  безвинных людей. В это время в Донбассе раскручивалось дело вредителей из Промпартии, которое краем зацепило и Чертково. Получил он 10 лет без права переписки и больше его ни Галя, ни Шура не видели. Сгинул он где-то в лагерях.

Когда его арестовывали, во время обыска он только и успел сказать,

-Учись Шурка, рассчитывать тебе более не на кого. Мать неграмотная осталась, помочь более  тебе некому будет, из-за беды твоей с ногой, кто ж тебя замуж возьмёт.

С началом войны в  посёлке была обстановка мрачная.   С полок магазинов пропало всё.   Каждый день от военкомата отряды парней и тех, что постарше и вчерашних выпускников в сопровождении офицера и двух солдат уходили строем на станцию, грузились в теплушки и уезжали в сторону фронта, который неуклонно приближался к посёлку. Мать Шуры работала стрелочницей на железной дороге и  до самой оккупации Черткова спасал Лукиных хороший паёк, который она получала.

Было еще серьезное подспорье. Практически с первых дней войны народ в посёлке. Да и  из других деревень начали возить по разнарядке на уборку урожая. Поля вокруг были засеяны огромные. В основном это была пшеница и подсолнухи. Шура, как и другие девчата, ездили каждый день, отрабатывая свой трудовой урок. Хромота Шуры в счет не шла. Работать пришлось на общих основаниях. В поле вывозили их полуторки с досками поперек кузова. Ей доверяли самую ответственную работу метать стог, находясь на самом верху. Так что скоро самые красивые и стройные стога выходили из- под её рук. Потом была подсолнечная страда. Куда тоже возили, а потом когда мобилизовали в армию последние грузовики, строем водили на уборку. Рабочих рук не хватало, а подсолнухи требовали и своевременной срезки, просушки, потом палками колотили по большим черным блинам туго набитыми толстыми семечками, еще раз просушивали, ссыпали в мешки и везли на маслобойку. Денег девчатам не платили, выдавали натуроплату, что оказалось гораздо выгоднее, поскольку очень скоро деньги обесценились. Шура заработала четыре мешка пшеничной муки и тридцать литров подсолнечного пахучего масла. С матерью они собрали неплохой урожай картошки с огородика у себя во дворе, насолили помидоров и огурцов. Погреб, который вырыл когда-то отец,  был полон. Так что голод им не грозил.        В ноябре      1941 года, когда сельхозработ не стало,  Шура устроилась в госпиталь санитаркой. Каждодневные потоки воинских эшелонов и колонн машин, набитых солдатами, которые двигались в сторону фронта,  возвращались потоками гораздо меньшими, но тоже немалыми в виде раненных и контуженых солдат.  Теперь начались трудные дни ее в госпитале, где нужно было мыть полы, вытаскивать горы гнойных, окровавленных бинтов, а то и ампутированные руки и ноги солдат, которые еще недавно были молодыми и здоровыми, а сейчас лежали беспомощными после ранении и операции, часто крича и скрежеща зубами от боли. Смотреть на них без слез было нельзя, а плакать над ними было некогда. Спасала от того, чтобы не свихнуться изнурительная работа.  А фронт, не смотря на огромные людские потери, приближался всё ближе.  Никто уже не распевал на улицах «От тайги до Британских морей Красная армия всех сильней» или «С нами Ворошилов первый красный офицер, сумеет постоять за СССР».

Сжимая линию фронта как тугую пружину, войска вермахта с переменным успехом,  но неуклонно, с немецким упрямством продвигались к Волге, имея приказ Гитлера, перейти ее и захватить Сталинград - стратегический город Юга России.

Однако сначала нужно было перейти Дон. Бои на Дону были кровавыми с громадными потерями с обеих сторон. Немцам в этой драке помогали армии венгров, румын и итальянцев. Всех их довелось Шуре повидать,  после 24 июня,   когда,  не выдержав натиска врага, после кровопролитных боёв на окраине села, советские войска отступили. Немецкие войска, захватив посёлок, первым делом овладели железнодорожным узлом и никого из союзников к нему не подпускали. Установили они свой порядок и в посёлке. Ввели комендантский час, назначили свою администрацию и полицию, расстреляли  торопливо человек пятьдесят евреев, цыган и членов семей коммунистического руководства бывшей поселковой власти, да и укатили на своих танках и бронемашинах в сторону Миллерова и дальше на Сталинград.  Потом в ту же сторону проехали части венгров,  задержавшись в поселке на день. Были они угрюмыми, в большинстве с отвислыми черными усами, говорили на странном для уха чертковцев языке. Сено для своих лошадей забирали без разговоров, если нужна была вода,  грубо расталкивали народ у колодца, а при попытке как-то воспрепятствовать им или, хотя бы объясниться, пускали в ход плётку, а то и били прикладом в лицо. Потом несколько дней в посёлке хозяйничали румыны в своих вечно мятых отвислых штанах и разбитых ботинках. Они были похожи на большой цыганский табор, только одетый не пёстро, а в форму цвета хаки. Прилично выглядели только офицеры. Отличались они и безудержным воровством. Похоже, что кормили румын хуже,  чем немцев и даже мадьяр, кукурузной мамалыги им явно не хватало, так что с первого же дня они начали шарить по погребам и сусекам.  Когда двое небритых румынских солдат зашли к Лукиным во двор и начали сбивать прикладом замок с погреба, Галина Лукина прикрикнула на них,

-Что же вы ироды делаете? Зачем замок ломаете? Спросили бы, чего надо.

 Они уставились на неё и что-то залопотали по-своему, однако, увидев, что хозяйка идёт к ним с ключом, решили подождать. Галина решила, что дешевле будет самой им дать еды на бедность. Она набрала полную корчагу соленых огурчиков и помидоров,  так же присовокупила небольшой кусок свиного сала. Когда она вынесла это к ожидавшим в нетерпении воинам, то он схватили первым делом по огурцу и начали им хрустеть, захлебываясь слюной. Потом, кланяясь, пошли прочь со двора, прихватив по пути расшитое полотенце, которое сушилось на веревке рядом с домом    и завернули в него сало.

- Вот непутёвые,- всплеснула руками Галина, полотенце старое и то прихватили.

Немцы, похоже,  их ни во что не ставили. Шура стала свидетелем такой картины. Когда мимо их дома,  мурлыкая в густые усы какую-то песенку,  шел румынский солдат с винтовкой на плече и двумя живыми курицами, связанными за ноги, его остановил немецкий оберлейтенант, шедший в сопровождении солдата. Он что-то резко сказал румыну, отчего тот растерянно захлопал глазами и покрылся потом, потом кивнул своему солдату и тот  забрал куриц из руки румына. Румын, было, начал протестовать, размахивая руками, однако немец презрительно рявкнул на него и начал расстёгивать кобуру пистолета.  Румын побелел от страха и принял стойку «смирно», а немцы продолжили свое движение по улице. Когда они отошли метров на двадцать румын в слезах бросил свою винтовку на землю и начал жалобно причитать. Оберлейтенант остановился, обернулся, и. как расшалившемуся пацану,   погрозил ему пальцем. Румын немедленно поднял винтовку и пошел в сторону своей казармы. А немцы, засмеявшись, двинулись дальше.

К концу июля в посёлке закрепились части итальянской 8-й армии. В дом к Шуре, которая два дня назад похоронила свою мать, вошли двое: офицер и солдат.

Шура у печки сидела в  черном платке на голове, когда в дверь постучали. Солдат внес вещмешок и чемодан, а офицер кожаный саквояж. 

- Лейтенант Пьетро Монтебелло, - представился офицер, поблескивая стёклами пенсне. Потом добавил, - добрый день сеньорита, а как Вас зовут?

-Александра,- отозвалась она, отведя в сторону заплаканные глаза.

-Алессандра?- переспросил он. - Questo nome; pi; adatto per gli uomini , -добавив по- итальянски.

- Это мужское имя, - с акцентом пояснил солдат. 

- Девчата меня Шурой кличут.

- Шура? Это что?

- Это так мое имя коротко можно называть.

Солдат затараторил по-итальянски офицеру. Тот покачал головой.

-Alessandra-no, Sandra-si;.  Нет Александра,  Сандра- да, с акцентом сказал он по-русски.

- Будет звать тебя Сандра, ты поняла?- с тоже по-русски переспросил солдат. Шура кивнула головой, не поднимая глаз.

Офицер опять заговорил по-итальянски, а солдат стал переводить.

- У Вас горе сеньорита? Это Ваша мама? - кивнул он на фото Галины с черной ленточкой, стоявшее на комоде.

Шура кивнула головой и опять залилась слезами, зло выкрикнув,

-Это из-за вас всё!

- Как это случилось? Её убили итальянские солдаты?

- Нет, - покачала головой она, - наши самолеты бомбили станцию. Мама не успела в погреб спрятаться.

Несколько дней назад, когда на станции Чертково скопилось большое количество воинских эшелонов, краснозвездные бомбардировщики нанесли по станции бомбовый удар. Цистерны с мазутом и топливом для танков горели потом еще два дня, заволакивая округу черным дымом. Огнём противовоздушной обороны были сбиты два самолета, один упал недалеко от станции, а второй объятый огнём летел через посёлок и из него падали бомбы. Одна ударила в шоссе в двадцати метрах от дома Лукиных. Её осколком и была убита Галина, которая вышла из дома, чтобы спрятаться в погребе вместе с Шурой.

-Причём тут мы? - спросил лейтенант. – Это была советская бомба.

-Пока не было вас, не было войны, не было ни стрельбы, ни бомбёжек.

- Мамма миа, матерь божья, не я начал эту войну. Я тоже не хотел воевать, но на меня надели форму и отправили сюда. Я не убил никого. Я врач.

- Эй, как тебя,- вытирая слёзы, обернулась Шура к солдату, - откуда русский знаешь?

-Меня зовут Томазо Бадаглиача. У меня мама русская была.

- Переведи ему, что вы для нас враги.

Когда офицер услышал это, то нахмурился и сказал,-

- Нет, я не враг. Хватит об этом. Я уважаю Ваше горе, но нужно жить. Вы умеете готовить?

- Да.

- Я буду давать вам продукты. Будете готовить. Я вижу сегодня у вас чисто. Так должно быть всегда. Вы где-то работали? Специальность имеете?

- Санитаркой в госпитале.

- Жаль,  что нам запрещено брать русских на работу в госпиталь.

Солдат по имени Томазо разместился в кухне на топчане. А Шуре пришлось повесить занавеску из плотной шторной ткани от пола  до потолка,  которая закрывала ее кровать от посторонних глаз. Лейтенант разместился на диване, развесив на вешалке свои мундиры.

Потекла у Шуры новая жизнь. Честно сказать, ей повезло. Когда другие жители посёлка должны были выживать в условиях оккупации, устраиваясь на тяжёлые работы за которые платили сущие копейки синими оккупационными немецкими марками, она занималась только домашним хозяйством. Продукты, которые итальянцы приносили домой, Шура раскладывала по полкам в чулане и ежедневно готовила им завтраки и ужин. Обедали они оба в своем госпитале.  Поначалу, приготовив им еду, Шура сама до нее не дотрагивалась.  Но на третий день лейтенант указал ей на стул рядом с собой и сказал,-

-Sedersi  accanto, Sandra.

-Рядом сядь,- подсказал солдат.

Шура, было, попыталась уклониться, однако лейтенант сверкнул на нее глазами и сказал, пододвинув, пустую тарелку.

-Ешь.

Когда она начала мотать головой. Он отложил ложку в сторону и резко заговорил по-итальянски. Пришлось Томазо оторвать голову от миски с дымящейся пшенной каши, заправленной жареным луком на свином сале, которую он уплетал, и начать переводить.

- Лейтенант говорит, что ты обязана, есть ту еду, которую нам готовишь. Он должен это видеть. Это в целях безопасности, чтобы мы были уверенны, что еда хорошая. Он не хочет быть отравленным.

 

Шуре кровь бросилась в лицо, она вся вспыхнула и с сердцем произнесла,

- Да, что я нелюдь, что ли, живых людей травить?

Лейтенант усмехнулся и пододвинул ей ложку и макитру  с кашей.

Пришлось и ей взяться за еду.  Когда каждый день садишься с людьми за стол и вместе с ним ешь общую еду, то волей неволей возникает и общение, сначала робкое, потом уже к этому привыкаешь.

Лейтенант знал десятка два слов по-русски и старался употреблять их в разговоре, однако этого ему не хватало. Поэтому как-то вечером он заявил,

- Сандра, каждый вечер, после ужина, будем с тобой заниматься языком.  Он вёл в блокноте свои записи и спрашивал у Шуры значение новых слов, которые услышал за день,  а так же в каких случаях их нужно употреблять. Он так же расспрашивал про жизнь семьи Шуры, удивлялся отстраненности людей от церкви. Шура, регулярно запаливая лампадку перед иконой, молилась не часто, перекрестится, поклонится божьей матери и всё. Итальянцы без молитвы за стол не садились. Сначала «Отче наш», а уж потом завтрак или ужин. На тумбочку возле своего дивана Пьетро поставил деревянное распятие. Поначалу наладить общение помогал им Томазо, но потом, поняв, что они справляются и без  него, предпочитал лежать на топчане, задрав вверх ноги, или сочинял  письмо жене на далёкую свою родину. Шура тоже кое-что расспрашивала у офицера. Заметив на его пальце тонкое золотое кольцо, Шура спросила, не женат ли он.

- Нет,- ответил лейтенант, - это кольцо моего деда, бабушка одела мне его, когда я уходил в армию.

- У тебя что, девушки нет?

- Есть, - улыбнулся он, Анна-Мария зовут. Только давно не пишет.  Может другого уже полюбила.

Еду, Шура готовила просто, но вкусно - по-другому не умела. Один раз за стряпню всё же взялся Пьетро. Он принёс Шуре пакет с итальянскими макаронами, которые  почему-то называл «паста»,  и велел сварить. Шура наломала их помельче, как это делала её мать и сваренные подала на стол, посыпав их сахарным песком. Когда итальянцы, прочитав молитву, сели за стол и увидели ее стряпню, то они изумленно посмотрели друг на друга.

- Cosa e' questo ,- ткнул пальцем в котёл Пьетро

-Что это?- перевёл солдат.

-Макароны, -дрожащими губами выдавила из себя Шура

- М-а-к-а-р-о-н-и?

 И оба захохотали. Они смеялись так. Что у Пьетро на глазах показались слёзы, а Томазо начал икать.

- E ' stato divertente ma non pasta. (это не паста)

-Сегодня воскресенье. Давай приготовим настоящую пасту. Бадаглиача, ты будешь готовить соус,- распорядился лейтенант, и они взялись за дело.

 Шура с удивлением наблюдала, как они готовили своё национальное блюдо, а когда её пригласили за стол и Пьетро двумя вилками перемешал в чугуне длиннющие тонкие макароны политые соусом из помидор, лука, перца и еще какой-то зелени и овощей, то попробовав, она поняла - это вкусно. Обладая цепкой памятью, она,  запомнив увиденное, и сама потом готовила не хуже.

По хозяйству, когда мог, помогал ей Томазо.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                              Конечно, здоровому  ли мужику принести два ведра воды из колодца или девчонке ковылять, неся их на коромысле? Она и дрова с ним пилила,  он колол их на поленья, помогал в поленницу складывать.

Однажды, придя поздно вечером, после ужина. Заметив, что Шура хромает больше чем обычно,  он попросил показать ему больную ногу.

Видя, что девушка зарделась и не решается лечь на кровать, куда он ей указал, офицер, который вымыл руки с мылом под умывальником и вытирал их полотенцем насухо, с усмешкой сказал,

-Ложись и подними подол платья, я ведь врач. А врач ни пола, ни национальности не имеет, он только устраняет болезнь.

Потом он осмотрел ногу и сказал с сожалением,

- Какой коновал тебе накладывал шину и гипс после перелома? Это был плохой врач.

- Не было врача,- ответила Шура. Сосед, Мартыныч, шину наложил, а гипса не было.

- Кто этот Мартиныч, фельдшер?

- Нет, он сапожником работает.

- Дикие люди. Как можно отдать лечит ребенка сапожнику? Не было врача в посёлке.

-Матерь божья! Жаль, меня не было в тот момент рядом с тобой, ты бы сейчас не хромала. Впрочем, если бы не война, а мы были бы в Италии в Турине, в хорошей больнице, я бы попробовал сделать тебе ноги одинаковой длины. Сейчас мне никто не позволит этим заниматься. Раненых привозят с каждым днём все больше. 

А у тебя были бы такие красивые ноги, - добавил  он с сожалением.

Всё чаще  лейтенант Пьетро Монтебелло приходил со службы поздно, иногда от него пахло спиртным. После ужина, который он, молча, съедал,  бывало еще некоторое время сидел за столом, обхватив голову руками.

Воздушные налеты краснозвездных бомбардировщиков на железнодорожную станцию, теперь были обычным делом. Бомбили ее каждую неделю.  Итальянские солдаты начинали бегать и суетиться, прятаться в укрытия.  На станции бухали выстрелы зениток только немецких орудий и дробно лупили в небо, крутясь вокруг оси, четырёхствольные «эрликоны».   У итальянцев были тоже две зенитные установки, но они заметили, что если по русским не стрелять, то и их не трогают. Одну немецкую зенитку, которая вела огонь на станции, русский штурмовик, уже дымясь, выйдя на малую высоту, разнёс огнём своих пушек в клочья. Он упал и сам в двух километрах от посёлка, взметнув в небо взрывом клочья жирной чёрной земли.

Через посёлок часто своим ходом проходили отряды немецких танков и самоходок, треща моторами и пованивая синим дымом. На пути у них лучше было не попадаться.  Шура видела как однажды итальянский грузовик  ФИАТ, который вез какое-то имущество, не успел съехать с обочины и прижаться к забору, когда его догнала танковая колонна. Головной танк и не думал сворачивать. Через минуту он уже обогнал ФИАТ, снеся ему правую сторону кузова. Когда на подножку машины с пассажирского сидения выскочил итальянский капитан с погонами интенданта и начал из пистолета стрелять в воздух, собираясь предъявить претензии соузникам, торчавший в люке танка немецкий офицер даже головы в танкистском шлеме не повернул.

В ноябре весь итальянский полк, стоявший в Чертково, в том числе и полевой госпиталь,  направили по плану взаимодействия с немецкой армией под Сталинград, где бои с каждым днём становились всё ожесточеннее.

* * *

Не сумев, взять Сталинград, хотя уже на некоторых улицах этого города шли бои, группировка немецких войск вместе с союзниками из «Стран Оси» оказалась под угрозой полного окружения. Командование Красной Армии бросало в бой  всё новые и новые резервы, не считаясь ни с какими потерями.

Итальянский лейтенант Пьетро Монтебелло вдруг начал осознавать насколько огромна  страна, в которую волей судьбы и Муссолини ему довелось попасть. Он видел, с какой яростью дерутся русские солдаты,  как бесстрашно они могут ходить в атаку, тем более что Сталин своим приказом запретил им отступать под страхом смерти. 

Лейтенант Монтебелло и его товарищи по оружию, воочию убедились, что Муссолини и его  высшие военоначальники, желая урвать кусок от России, скорее стремились ввязаться в военную кампанию затеянную Германией, не только не думая о последствиях, но даже о том сколько продлится эта война.  Первая зима, которую им пришлось встретить в России, показалась итальянским войскам ужасной.  Вылезли наружу все проблемы со снабжением боеприпасами, горючим, обмундированием, продовольствием. Однако следующая зима 1942 года и по накалу боёв и крепости морозов  стала для них испытанием, которое каждый день походило на круги ада. Им их приходилось преодолевать, если хочешь остаться в живых. Итальянские части кружили по бескрайне приволжской степи, пытаясь вместе с частями вермахта вырваться из окружения, натыкаясь на заслоны русских войск и отбивая постоянные танковые атаки. А кольцо русских войск неуклонно как петля на шее приговоренного к казни затягивалась всё туже и туже. Мимо лейтенанта проезжали немецкие грузовики, выплевывая клубы дыма.  Их колеса казались удивительно черными на фоне белого снега.  Из их машины с красными крестами, как и из других машин итальянских подразделений, кроме тех которые тащили противотанковые пушки, немцы слили весь бензин, заправив свои грузовики и танки. Огромная река из тысяч людей и десятков машин,  двигавшихся параллельными потоками двинулась на северо-восток этого огромного котла, стараясь пробиться из русского окружения. Тощие лошади с неимоверными усилиями тянули перегруженные сани. От выносливости этих неприхотливых животных сейчас зависели жизни, множества людей.

Пьетро шел и думал о правителях, ввязавшихся в войну. Сейчас они находились в далеком Риме, в привычной неге своих роскошных жилищ, спали на мягких постелях...

При этом они послали своих солдат воевать в этот убийственный климат, даже не позаботившись о соответствующей одежде! Как их можно назвать? Негодяи! Сукины дети! И это еще мягко сказано.  Не в состоянии дальше передвигать ноги он остановил сани в которых уже сидел шестеро немецких солдат. За серебряный портсигар и пистолет «Беретта» возница уступил место рядом с собой.  Километров десять ему удалось проехать слегка отдохнув, а потом, когда он задремал, его сбросили в снег. Он видел как солдаты, выбившись из сил, садились на снег. Это было равносильно самоубийству. Они замерзали очень быстро и были никому не нужны.  Лейтенант попытался забраться на другие сани, которые счел итальянскими, но там тоже оказались немцы, которые моментально его согнали. Пришлось идти дальше, утопая в рыхлом снегу. Температура воздуха упала до - 40 градусов по Цельсию. Мороз стоял в этих краях сто лет невиданный.

А ветер словно решил сдуть бредущих воинов с этого света. С маниакальным упорством он старался проникнуть под одежду и выдуть остатки жизни из измученных тел.

Из 30 тысяч итальянцев, служивших в 35-м армейском корпусе, которые были окружены на Дону, только около восьми тысяч 15 января добрались до Черткова.

Проведя месяц в окружении, весьма неплохой армейский корпус превратился в горстку измученных калек, которые едва могли держаться на ногах. Это были даже не люди, а их тени... жалкое подобие бывших солдат.

Те, кто продолжал идти до утра, вырвались из этого котла смерти. Их было не много около трёх тысяч итальянцев, 12 тысяч немцев и около одной тысячи румын и венгров. Остальные воинские соединения вермахта  остались в окружении.  К концу января под Сталинградом были взяты в плен вместе с фельдмаршалом Паулюсом 220 тысяч солдат и офицеров.

Ночью 15 января в дверь дома Лукиных постучали. Шура, накинув на себя кожушок, выглянула в окно, отодвинув одеяло.  В свете полной луны она увидела как, привалившись к двери, весь покрытый инеем, стоит  итальянский лейтенант Пьетро Монтебелло и пытается каблуком постучать в дверь. Она охнула, подбежала к двери, втащила его в дом и закрыла дверь на все засовы. Она запалила свечу, не боясь, что свет будет виден. Все окна были завешены одеялами, по правилам светомаскировки.  Последние недели советские самолеты ежедневно пролетали над посёлком, а иногда и бомбили его.

Лейтенант был не просто замерзшим.  Лицо его было обморожено, не смотря на шерстяной мотоциклистский шлем, снятый им с убитого немца. Под шинелью на него поверх мундира были одеты какие-то шмотки, под которые засунуты газеты.  Он сидел на табурете, слезы текли по его грязному обмороженному лицу, местами  с которого отслаивалась омертвевшая кожа. Качая головой, он, то шептал по-русски, то бормотал по-итальянски, казалось, что он немного не в себе.

- Они замёрзли. Мы шли по долине смерти. Она усеяна трупами итальянцев, моих товарищей.  Лейтенанты Корребале и Маккарно остались лежать у деревни Арбузово, и никто их не поднял. Капитан Ломбино был ранен, когда нас бомбили русские штурмовики «Ил-2». Немцы не дали нам зайти в дом и сделать ему перевязку. Я бинтовал его на морозе.

-Tutto ci; che ; finita. (всё кончено).Questo ; un disastro. (это катастрофа). Грациа, Сандра, ты прекрасна.

- Да, да,- соглашалась с ним Шура, - я знаю, а где Томазо?

- Бадаглиача потерялся неделю назад. Я о нём больше не слышал.

Она содрала с него эту промерзлую, оттаивающую, мокрую, вонючую одежду и он сидел только в нижнем белье, стуча зубами от колотившей его дрожи, не смотря на то, что в доме было не холодно, а скорее даже жарко, от сильно натопленной русской печки.  Шуре был знаком этот синдром. Сильное переохлаждение.

-Встань к печке,- скомандовала она и указала пальцем куда.

 Пьетро привалился к горячей печи и стоял, несмотря на то, что едва терпел.  Однако дрожь не прекращалась.

В печке грелся большой чугунок с водой и стоял чайник, который даже немного шумел.

Шура поставила рядом с печкой большой овальный таз из оцинкованного железа, взяла большой кувшин и, разбавив воду из чугуна, колодезной, скомандовала ему,

- Раздевайся.

Пьетро замешкался  и вопросительно посмотрел на неё, стуча зубами.

-Давай, давай,- и, усмехнувшись, добавила,- врач ни пола, ни национальности не имеет.

С её помощью Пьетро стащил с себя влажное от пота бельё и присел в тазу, а она стала лить на него горячую воду из кувшина, обмылком намылив его пшеничные волосы, и мочало, которым терла спину.  Потом он встал, и она продолжила своё действо, обмывая ему волосатую грудь, руки и ноги,  и мускулистые бёдра.  Шура принесла простыню и завернула его в ткань, вытерев её краем волосы, которые уже отросли, за два месяца их разлуки  и стали кудрявится. 

Она достала из печки чайник. Налила полстакана воды и из буфета достала склянку со спиртом, который когда-то оставил ей Пьетро, и вылила его в стакан, наполнив почти доверху, добавила кусок сахару.

- Пей, - протянула стакан итальянцу.

Он взял его своими плохо гнущимися пальцами начал прихлёбывать распухшими лопнувшими в нескольких местах губами. После первого глотка он закашлялся и чуть не уронил стакан.

-Нужно выпить, это поможет,- строго сказала Шура.- Dottore ora io e non tu. (доктор сейчас  я, а не ты)

- Да, согласен.

Когда он выпил все, он взяла за руку, и они вошли в спальню. Занавесь у ее кровати была снята. Когда они остановились возле неё, Пьетро привлёк Шуру к себе и начал целовать её лицо, глаза, потом губы, шепча что-то скороговоркой по-итальянски. Шура не смогла оттолкнуть его, да ей и не хотелось. Вскоре они оба уже целовались на её широкой кровати, а потом произошло то, что и должно было произойти. Вскрикнув,  Шура только крепче прижала его к себе, а он вскоре откинулся на подушку рядом, гладя ей волосы и шепча,

- О, мой Бог, как это прекрасно.

Их безумная ночь продолжалась долго. Когда Пьетро Монтебелло проснулся, солнце было уже высоко.

Обнаружив себя в мягкой постели, он даже не сразу понял, где он. Слишком большой был контраст с ночёвками двух последних недель.

Он сел на кровати, завернувшись в простыню, в это время в избу вошла  хозяйка с  баночкой, в которой был гусиный жир.

- У соседки выпросила, - похвасталась Шура, - обмороженные места смазать. Давай завтракать. На столе вскоре стояла картошка в чугунке, окутанном паром, пахнущие укропом и чесноком  соленые огурчики и помидорчики, бутылочка с пахучим подсолнечным маслом и свежий пшеничный пышный хлеб. 

Она кинула ему на кровать мужское бельё.

- Одевайся, от отца осталось. А я постель заменю.

Пьетро натянул исподнюю рубаху и холщевые кальсоны. Бельё было ему великовато, но чистое, другого у него, во всяком случае, не было.

Шура, сдёрнув простыню с кровати, скомкала ее, стесняясь пятен крови,  и застлала другую, чистую. Это не осталось незамеченным. Пьетро в это время, обжигаясь,  ел горячую картошку, макая ее в масло и закусывая соленьями. Мазал хлеб горчицей и не смотря на боль в потрескавшихся губах, испытывал совершенное наслаждение.  Запив, потом всё съеденное взварчиком из сухофруктов, он завершил свою трапезу и привлек к себе на колени русскую девушку.

-Сандра, ты красивая девушка. Ты спасла мне жизнь.  Я тебя никогда не забуду.

Пьетро снял кольцо со среднего пальца своей левой руки и надел Шуре на палец.

- Я прошу тебя быть моей женой. Сейчас война. Когда она окончится, приедешь в Италию и станешь сеньора Монтебелло.

Он подумал и добавил,

- А, может быть, я к тебе приеду.

Шура поцеловала его в ответ и заплакала.

Они встали на колени перед иконой божьей матери, висевшей у Шуры в углу спальни, и оба трижды перекрестились.

- Мне нужно идти,- вставая с колен, сказал Пьетро.

- Куда и зачем?

- Наши войска, или то, что от них осталось,  пробиваются из окружения. Я должен быть с ними.

- Уже с раннего утра, ваши войска и немцев перестали идти по посёлку. С кем и куда ты пойдешь.

- Не знаю.  Но я должен идти. Иначе буду дезертиром. Я давал присягу. Кому? Этому сумасшедшему Муссолини?

-Если я останусь здесь, меня возьмут в плен.

- Тебя всё равно возьмут в плен. Какая тебе разница, где это будет?

В это время послышался рёв, проходящей по посёлку танковой колонны. Оба бросились к окну, выходящему на улицу. По улице шли один за другим, отбрасывая комья снега,  танки Т-34 со звёздами на башнях.

- Всё равно оставаться мне нельзя.

- Хоть оденься. Всё это нужно выбросить указала она на узел с его грязной формой. А в шинельке твоей только по городу красоваться.

 

Шура подобрала ему одежду потеплее, овечий треух  и нашла старые, подшитые валенки с кожаными задниками. Потом отрезала полбуханки хлеба и достала из чулана кусок сала. Завернула всё в холстинку.  Всё это делать мешало ей кольцо, которое снимать ей не хотелось, чтобы не обижать Пьетро, и она придерживала его большим пальцем.

Вдруг в дверь постучали. Стучали не пальцами и не кулаком, а прикладом.

- Открывайте, а то выломаем дверь,- раздался чей-то грубый голос.

-Сейчас,- отозвалась Шура, - накину, что-нибудь на себя.

Когда она отодвинула засовы, дверь от удара ноги распахнулась, и в дом ввалилось трое в ушанках со звёздами и белых маскхалатах.

-Кто дома есть?- спросил усатый с автоматом в руках.

- Я есть.

- Кто это я? Шура Лукина

- А еще кто?

Из спальни вышел итальянец и, вскинув два пальца к  виску, представился по-русски,

- Пьетро Монтебелло, лейтенант медицинской службы.

- Старшина Михайлов. СМЕРШ, Ваши документы.

Тот достал из внутреннего кармана документы и пенсне, водрузил его на переносицу, а документы протянул усатому.

Усатый положил автомат на стол, развернул их и присвистнул.

- Так ты итальянский лейтенант?

- Да.  Я врач, хирург.

- А что ж ты не в форме? Диверсант? Правильно нам подсказали, что у этой девки вражина прячется. Ты - то нам и нужен.

- Нет,- вскричала Шура,- он правда врач.

- А ты что, девка? Никак фашиста прикрываешь? Так, Кривозубенко, вместе с Николаевым, отконвоируйте этого гуся к капитану Короткову, он разберется, что это за фрукт.

-Собирайся, -  взял винтовку наизготовку чернобровый солдат.

Пьетро трясущимися руками натянул валенки и кожушок, сунул за пазуху хлеб в холстинке и, только собрался вернуться в комнату, чтобы обнять Шуру, как его остановил окрик,-

-Куда! Стоять!

          Он ударил карабином лейтенанта меж лопаток так, что у того с носа слетело пенсне. Он, было, нагнулся, чтобы подобрать его, но от повторного удара, уже по почкам вылетел из мазанки наружу.                                                                         

- Да за что же вы его так, ироды!- не сдержав чувств, выкрикнула Шура.

- О-о-о, значит, к врагам мы еще и чувства имеем. Придётся девка мне остаться с тобой потолковать.

Не трогайте её, она не виновата, - кричал подталкиваемый конвоирами итальянский лейтенант, путая родные и русские слова.  Sandra,Ti amo! (Сандра, я люблю тебя!)

    -Ну, что дева, давай рассказывай, как ты этому итальянцу Родину продавала,  я пока поснедаю.

Усатый снял с себя маскхалат, шапку и телогрейку, оказавшись тридцатилетним широкоплечим парнем с погонами старшины. Он был черноволос с сединой, нос уточкой, большие уши и глубоко посаженные синие глаза, глядели. Казалось, насквозь. Он подсел к столу, нарезал себе хлеба, и, достав из-за голенища деревянную ложку, начал уписывать ею из миски картошку с пахучим маслицем, закусывая огурчиками и качая головой от удовольствия.  Потом достал из-за пазухи фляжку, приложился к ней, крякнул и закусил соленым помидорчиком.

- Документы у тебя имеются?

-Да. Вот паспорт, вот аусвайс. А если надо, я комсомольский билет найду.

- А, так ты значит комсомолка?

- Конечно, а как же еще?

- А как же ты с врагами снюхалась?

Шура покраснела и тихо ответила,

- Я не снюхалась. Их мне поселили и меня не спросили. А вы где были, когда они тут хозяйничали?

- А, вот как ты заговорила. Ладно, за гнилой базар придётся отвечать. Собирайся, пойдешь с нами.

Шура засуетилась и стала собирать вещи, чтобы одеться.  Тут старшина опустил свой автомат и присвистнул,

- Ё-маё, да ты хромоножка. Куда тебе в лагерь. Пропадешь там.  Но такую ладную девку грех было бы так отпустить.

Он встал из-за стола. Взял ее за шею,  затащил в спальню, содрал одежду и, швырнул на диван, не давая даже возможности сопротивляться.  Шура, задыхаясь под ним,  молча, стискивала зубы, чтобы не разрыдаться.

- Вот так вот,- сказал он,  застёгивая штаны,- глядишь. Будет о чём вспомнить. Не поминай лихом.

Забрав выписанные немцами документы,  он удалился, оставив ее, униженную,  рыдать в хате.

Потихоньку жизнь в посёлке начала налаживаться. Время от времени через Чертково шли советские войска, то пешим порядком, а то и на машинах, теперь уже в западную сторону. Восстановили железнодорожный узел и больницу. Шуру снова взяли туда санитаркой.  Работать ей, правда,  было всё тяжелее. Она была беременна.

Несколько раз её вызывали в поселковое отделение НКВД. Допрашивали о жизни во время оккупации.

- Есть сигналы о твоих связях с врагами от населения, - пояснил очередной вызов  повесткой в районное отделение НКВД.

 Но в сентябре вдруг Шура получила денежный аттестат, который прислал ей старшина Михайлов. Днями позже пришло письмо, в котором он просил простить его за обиду. А так же писал, что он детдомовский, родни у него никакой не осталось и если вдруг ребенок от него родится, то пусть  аттестат поможет ей воспитывать его. Из аттестата Шура узнала,  что Михайлова зовут Николай Петрович. Так она и указала, когда оформляла сыну свидетельство о рождении.

- Сыночка-то в честь деда  назвали? - поинтересовалась в ЗАГСе работница.

- В честь него,- смахнула слёзы Шура.

Аттестат помог ей не только материально. Когда в очередной раз ее вызвали в НКВД и стали спрашивать,  от кого она ждет ребенка, то аттестат от сотрудника СМЕРШ убедил всех лучше любого защитника. А в 1945 она получила похоронку, в которой говорилось, что  старшина Михайлов был убит при штурме Будапешта. Фотографии от него не осталось.

Кольцо она не носила - боялась потерять. А пенсне подобрала тогда с пола и положила на полочку под иконой, протирая его раз в неделю, только замшей, как это делал Пьетро.